Айсхаты. Мир Ноя. Глава первая.

	Автор: OddJoke 0
Чем чаще Вы делитесь стихами в соцсетях и блогах, тем больше Вас читают! Автор указал в произведении, что желает видеть его серьезную критику и разбор, обязуется относиться адекватно и лояльно к критике и рецензентам. Рецензенты должны помнить, что критикой не является переход на личности, насмешки над слабым качеством и прочие оскорбления и провокации. Наша цель - повышать профессионализм авторов не оскорбляя их.

Глава 1. Мальчик и Подвал.

1977 год, 6 июля, 15.00

Мальчик спускался в Подвал. Каменные ступени были очень высоки, а он сам был слишком мал для своих семи лети и этот спуск давался ему непросто. Он присаживался на корточки, упирался ладошками в край камня и тянулся правой ногой вниз, к следующей ступени. В самый последний момент, когда равновесие уже покидало его и казалось, что если он сейчас не найдет опору, то кубарем покатится вниз, нога нащупывала твердую поверхность и он спрыгивал. И так ступенька за ступенькой, прыжок за прыжком.

Путь вниз освещало солнце, заглядывающее в подвал через тяжелые двустворчатые двери – горизонтальные, сейчас они были распахнуты настежь и лежали на земле. Ступеней было ровно десять, он это знал и помнил. Верхние ступени были ярко освещены и, кроме своих размеров, ничем не казались странными или необычными. Согретые солнцем, они были даже приятны на ощупь, вызывали доверие, внушали спокойствие своей теплой монолитностью. Но ниже они терялись в темноте, тонули в голосе приближающейся снизу глубины и прикосновение к ним рождало совсем другие чувства, тревожные. Шелковистые, даже мягкие, они были значительно горячее верхних камней.

Мальчик отлично помнил, как впервые оказался в Подвале, прикоснулся к его каменным ступеням, почувствовал их жар, ощутил странный запах – это пахла, так он тогда решил, древняя и страшная мумия, наверняка спрятавшаяся в одном из темных углов. Но дом он осматривал вместе с папой  и поэтому совершенно не боялся чудовищ, которых не было видно. Они спускались вниз осторожно и медленно, почти наощупь,  в полной, не считая света фонаря в папиной руке, темноте, и ступени никак не заканчивались и спуск казался бесконечным. Папа предложил взять его на руки, но мальчик отказался – ему хотелось, чтобы папа увидел, какой он уже взрослый и храбрый. Внизу, в электрощите, недалеко от ступеней, папа сразу нашел пробки, и подвал осветило яркое свечение свисающих с неожиданно высокого потолка ламп, круглых, в металлических абажурах. Свет фонаря стал не нужен и папа выключил его. Подвал был неопределенно большим и восхитительным, с широкими арковыми сводами и колоннами кирпичной кладки. Пол мозаичный. Винные или коньячные бочки в дальнем конце подвала, огромные и скорее всего пустые. Мальчик оглянулся - нижние ступени лестницы теперь были хорошо освещены и почему то ему очень хотелось разглядеть их поближе. Совсем не каменного, иссиня-черного цвета, мягкие даже на вид, они словно перетекали одна в другую, матово отражали свет фонарей и казались, или были, прозрачными. Но вот что именно скрывалось в этой прозрачности, сказать было трудно. Опустившись на пол и разглядывая их ближе, мальчик испытал странное чувство, ему привиделись огромные шестерни, черные и щербатые. Безмолвно и синхронно они пришли в движение, и в тот же самый миг мальчик одновременно словно и упал и взлетел – пол поменялся местами с потолком и он едва не рухнул, но успел ухватиться руками за  край каменной ступени и прийти в себя. А еще ему показалось тогда, на один только короткий миг, что сквозь ступеньки на него смотрит кто-то, смотрит внимательно, не отводя взгляда, без угрозы,  но и не  дружелюбно. Изучающе. Мальчик хотел сказать об этом отцу и уже начал было  говорить, как вдруг резко, даже не моргнув, погас свет и стало совершенно темно. И мальчика  закружило в этой темноте, потянуло куда-то, затягивая в невидимом, но сильном,  водовороте, и он почувствовал, не услышал, а именно почувствовал, движение вокруг себя,  то совсем близкое, то совершенно далекое.  Кто-то зашептал, повторяя одни и те же, такие простые, но такие непонятные сейчас слова, всё быстрее и быстрее. Мальчик закричал от страха, закричал громко, не стесняясь своего крика, забыв обо всём и не замечая ничего. Папа сразу подхватил его на руки, тяжелой птицей   взлетел по лестнице вверх, к солнечному свету. Он прижимал сына к себе и ощупывал, как объяснил потом, отыскивая на нем следы укусов – он подумал, что на мальчика напали крысы. Укусов не было, а сам мальчик не мог объяснить, что же его так напугало. Никогда раньше он не боялся темноты и для пятилетки уже был достаточно храбрым и самостоятельным. Его испуг исчез сразу, как только они выбежали из Подвала и скоро мальчик совсем забыл, чего же он так испугался, даже не осознав и не поняв, что же такое это было.  Забыл он и слова, которые услышал в темноте.

Теперь мальчик был старше, но тот испуг вспомнился легко, словно и не исчезал никуда. Вспомнилась причина, по которой он стал избегать этот и любой другой подвал. И он вспомнил, он теперь четко понял,  что же наполнило его сны монстрами, поселило их в его комнате, под его кроватью. Страх вернулся, вот только сейчас он  был ожидаем, важен и правилен. Это было именно то, что он искал и собирался найти здесь – особенно страшное, самое тревожное и пугающее место, какое он только знал и мог себе представить. И вот сейчас, в этот самый момент, уже не имело значение всё остальное, всё остальное осталось в прошлом, в его памяти, осталось достаточно ярким и навсегда, но обрело иное звучание, чем в реальном мире, чем было раньше. Он уходил всё глубже под землю, погружался туда, куда уже не доставал, не мог достать, солнечный свет, проникающий в помещение сквозь оставленные им распахнутыми двери. Мальчик не останавливался и не оглядывался, не из страха передумать и броситься наутек, к свету, но потому что хотел сначала надышаться, наполниться этой темнотой перед тем, как войти в нее. Потому что не хотел захлебнуться от резкого погружения, сначала отсутствием света, а потом и собственным криком. В свои семь лет он уже успел узнать и понять, что такое настоящий страх. И уже знал, надеялся, что знает, как с ним бороться.

Он остановился почти точно на границе света и тьмы, спину еще согревало прикосновение солнца, но лицо уже обдавало холодное дыхание спертого воздуха старого Подвала. Впереди были еще ступени, совершенно невидимые сейчас в чернильной темноте, начинавшейся точно на середине следующей ступеньки. Казалось, протяни он сейчас руку вперед и она тоже исчезнет, словно отрезанная четкой, ровной линией там, где свет граничил с тьмой. Мальчик включил фонарик, папин подарок, и на короткое мгновение буквально почувствовал разочарование, не свое, а чужое, чье-то. Разочарование того, кто ждал его за гранью солнечного света, плавая в темноте лицом к лицу с ним, заглядывая в его глаза из темноты и ожидая его следующего шага.

Оставалось всего несколько ступенек, по ним он спустился тем же образом, что и по предыдущим, но уже быстрее. Теперь он держал в руке маленький фонарик, которым освещал свой путь и не боялся того, что вместо следующей ступеньки его ждет пустота. Каждый раз, направляя электрический свет на камни, он замечал движение в их глубине, замечал краем глаза, но вглядываясь пристальнее, уже не видел ничего такого, словно ничего такого там и не было. Ступеньки ощутимо дрожали и каждый раз, когда он прикасался к ним ладошкой, он чувствовал эту дрожь. Она проходила сквозь него слабым разрядом электрического тока, не причиняя боли и не пугая. Было немножко щекотно и всё.

Ступеньки кончились, он достиг пола Подвала и теперь остановился, осматриваясь. Электрический свет фонарика выхватывал из темноты, сначала резко, потом осторожнее направляемый его рукой, то выложенный двухцветной, черной и белой, мозаичной плиткой пол,  то голые стены, пусто и одиноко поблескивающие слева и справа от него. Луч света был слишком узок и недостаточно ярок и не давал возможности рассмотреть весь рисунок на полу сразу, позволяя увидеть только отдельные его части. И совсем была не видна, свет фонарика растворялся в молчаливой темноте, не успевая добежать до нее, третья стена, расположенная впереди, прямо перед ним - помещение подвала было вытянутым и неожиданно длинным, едва ли не длиннее самого дома, под которым он расположился. Что-то большое стояло у той стены, какие то предметы, но нельзя было ни рассмотреть ни предположить, что же это такое. Но мальчик и так знал, что он там найдет.

И теперь он чувствовал темноту, она, стала, или была всегда, просто он этого не замечал, осязаемой, ощутимо плотной и густой. И уже совсем не молчаливой – мальчик снова, как и тогда, слышал голоса, которыми шептал в его уши затхлый древний ветерок, ему чудились чьи то шаги, скользящие, быстрые. Они то приближались, то удалялись, становясь неслышными. Он крепче сжал в руке фонарик, мысленно попросил его не гаснуть, как это было в прошлый раз с верхним освещением. И даже не моргать, как это обычно бывает в страшных фильмах, которые так любила его младшая сестренка и которые так не любил сам. Он шагнул вперед и только в этот момент осознал, словно физически почувствовал, ощутил это всем телом, как знакомый, светлый мир оставляет его, остается за его спиной, где-то там, позади, невыносимо далеко и высоко. Там, в совершенно другом, как мальчику сейчас казалось, причудившемся ему мире, ярко светило солнце, дули настоящие, сегодняшние, а не древние, ветра, пели птицы и гудели автомобили. Там была мама и был папа. Там было тепло и хорошо и совсем, совсем не страшно. Там были все и всё, но там не было маленькой Насти, уже не было. И не будет, если только он не сделает то, что должен сделать.

Он шел по мозаичному полу и с каждым шагом вибрация ощущалась всё сильнее. Пол дрожал заметнее и от этого было щекотно в ушах, хотелось чихнуть. А еще он стал слышать ровное гудение, словно дыхание какого то огромного, невиданного зверя. Но совсем не страшного, наоборот, мальчику становилось спокойнее от этого звука. Так его всегда успокаивало только мамино прикосновение, ее голос. Вспомнив маму, он едва не заплакал.

Последние две недели, две недели непрерывных ожиданий, бесконечных звонков, дверных и телефонных, и непрекращающихся поисков  изменили их всех, маму, папу, его самого, и мальчик понимал, что врядли они когда-нибудь уже будут прежними. Мама плакала не переставая, выплакивала саму себя, становилась всё меньше, суше, старше. Седые пряди в волосах, раньше всегда аккуратно уложенных, сейчас неряшливо растрепанных, прибавлялись, множились с каждым днем. Надежда, то исчезающая, то появляющаяся вновь, медленно убивала их всех, но тяжелее всего давалась маме. Мальчику хотелось обнять её и сказать, что всё будет хорошо ,что он найдет и спасёт сестричку, где бы она ни была и чего бы это ему не стоило, но он не мог. Не мог дать ей еще одну надежду, которая может не оправдаться. И он очень хотел, чтобы мама знала, как сильно он любит ее и Настеньку. И как сильна эта любовь, сильна настолько, что способна изменить мир. Он чувствовал это, чувствовал, как она переполняет его и знал, был уверен в собственных силах, но не мог поделиться своей уверенностью, не знал, как ее объяснить.

А еще он впервые испытывал ненависть, ненависть глубокую, сжигающую. Ненависть к человеку, который забрал у них Настеньку. Она захлестывала его волнами, путала мысли и всё происходящее в эти дни виделось им словно в тумане, запоминалось обрывочно и неясно. Он услышал один разговор между взрослыми, не полностью, но отдельные его фрагменты. Они говорили о том, что Настенька, наверное, сейчас в плохом, страшном месте, что она сейчас напугана, что ей сейчас может быть намного хуже, чем они могут себе представить. Именно тогда он вспомнил о Подвале и понял, сразу и безоговорочно, как он может, и должен, помочь Сестричке. Понял, что он должен будет пойти туда, когда придёт время. Пойти туда, несмотря на свой собственный страх перед этим местом. Он не знал, что будет там делать, но был уверен, что если Настенька и вправду  где-то, где ей очень страшно, то помочь ей он сможет только там, в Подвале.

А потом полицейские нашли ее тело и он понял, что время пришло.

Мальчик шел в темноте, нащупывал светом фонарика путь и, сам того не желая, мысленно, складывал из отдельных мозаичных элементов, рассматриваемых им на полу подвала, всю мозаику, весь рисунок. Чешуйки, крупные и мелкие, кусочек когтистой лапы, изогнувшейся в хватательном движении, сложенные крылья и зубы, сквозь которые вырывалось черно-белое каменное пламя. Он словно вышагивал по спине настоящего дракона и всё сильнее чувствовал вибрацию и всё отчетливее слышал гудение, словно зверь, искусно выложенный кем-то из каменных кусочков, оживал, просыпался, возвращался в этот мир.

Он осторожно, стараясь не наступать на слишком уж реальное, пускай и черно-белое, пламя, приблизился к дальней стене и увидел несколько рядов винных бочек, огромных, лежащих на своих пузатых боках на полках высоких, наверное до самого потолка, стеллажей. Он мог рассмотреть только три нижних ряда бочек и они уже были много выше его самого - он смотрел на них, задрав голову. Верхние части стеллажей и бочки, лежащие, видимо, на них, терялись в темноте, и он не стал сражаться с этой темнотой, сосредоточив своё внимание на кое чем другом. Небольшая, чуть выше его самого дверь, не дверца, а самая настоящая дверь, только непривычно маленькая. Она казалась очень старой – голубая краска утратила яркость, поблекла, облупилась. Дверь не открывали уже довольно давно – на полу, по всей длине нижней стороны двери, тянулась нетронутая кучка обвалившейся краски. Когда то на двери был рисунок и что то всё ещё угадывалось, но рисунок этот почти полностью обвалился с краской и понять, что именно на нем было изображено, не представлялось возможным.  Света детского фонарика было для этого совсем недостаточно.

Мальчик стоял, прислушиваясь и  вдыхая новый запах, еще непонятный ему, но странно знакомый, успокаивающий. Пахло уже не затхло и сыро, это не был запах болота, который он почувствовал, едва открыл дверь и начал спускаться в подвал. Этот запах, так же как и постоянные вибрация и гудение, почему-то напоминал ему о маме, какой она была до исчезновения, и смерти, его младшей сестры Настеньки. И поэтому он вдруг успокоился, обрел уверенность в том, что всё правильно, что он именно там, где и должен быть. И что он делает именно то, что должен делать. Мальчик шагнул в проход между винными бочками и открыл маленькую дверь.

Он не оглядывается и не видит своими глазами, но знает и чувствует, что всё именно так – за его спиной пол шевельнулся и вздыбился, резко рванул вверх.  Из-под пола, вместе с полом, подымается дракон. Тихо и совершенно беззвучно.  Весь ощетинившийся каменной плиткой, осыпающейся черно-белым дождем с его расправившихся под самым потолком, скребущих по нему, всё так же неслышно, крыльев. Дракон смотрит сверху вниз на мальчика и улыбается. Именно так всё мальчик себе и представляет, открывая  старую маленькую дверь и замерев на пороге. Мальчик делает шаг вперед, так и не оглянувшись, так и не узнав, проснулся ли каменный дракон на самом деле или это ему просто причудилось.

…черная река, белый пароходик, я смотрю на него с высоты, словно парю в небе, в нём странное солнце, темное и слепое, в окружении ледяных звезд, идет дождь, но ни одна капля не падает на меня. Тугой стон рассекаемого воздуха и боль расцветает в моем правом плече, вспышка света, ослепительная, словно миллион и одна стоваттная лампочка вспыхнула прямо перед моими глазами, это вспыхнуло солнце и дождь прекратился, сразу. Я падаю вниз, белый кораблик стремительно приближается и я всё отчетливее вижу человека, стоящего на палубе. Он всё ближе и я уже могу различить его лицо, различить и сразу узнать, несмотря на то, что…..

Мальчик по имени Ной открывает глаза и ничего не видит. Дышит он тяжело, словно не может отдышаться после долгого бега или глубокого погружения. Он чувствует\знает, что лежит на полу. Его руки и ноги сильно затекли и он не может ими пошевелить. Еще примерно с минуту он вглядывается в черное «ничего» и вслушивается, пытаясь понять или вспомнить, кто он и как сюда – куда? - попал. Слышит он только стук своего сердца и вспоминает только своё имя. Но это уже хорошо. А спустя еще один стук сердца, мысли подчиняются усилиям и память возвращается к нему полностью, топит его в себе, болезненно и остро, клокочет, переполняет и, наконец, срывается через край протяжным вздохом\ словом: - Подвал….

Сразу, отозвавшись на его голос, зажигается свет, настолько мягкий и естественный, что даже после абсолютной черноты, в которой очнулся мальчик, свет этот его совсем не ослепляет. Источник света не неподвижен, он рисует в воздухе танец, щедро разбрасывает себя и свои отблески\всполохи по стенам и по полу. И тьма тотчас отступает, прячется в холодные тени, которые срываются со своих мест, мечутся испуганно, скрываются в самые укромные уголки подвала. Ной вспоминает\знает – Дух огня – и, когда свет замирает неподвижно, едва подрагивая, он, без особого удивления, видит маленькую узкую мордашку, настороженно или испуганно глядящую на него из крохотных лепестков пламени под потолком. Ной никогда раньше не видел элементалей напуганными и это его смущает , заставляет снова напрячься- задуматься. И опять его голова едва не раскалывается на пылающие болью половинки - он удивленно понимает, что вообще никогда раньше не видел элементалей.

- Ной!!!, - отец уже сбегает по лестнице, легко перепрыгивает сразу через несколько ступенек, которые для него, маленького Ноя, были серьезным препятствием….и мальчик снова вспоминает абсолютно всё. И как он попал в этот подвал и почему он это сделал, вспоминает свою сестру, что с ней случилось и что он хотел сделать для ее спасения. Вспоминает и сразу начинает забывать, воспоминание это растворяется совсем в других воспоминаниях, одновременно похожих и не похожих на те, что пришли к нему первыми. Ной испытывает странное чувство раздвоенности, он уже знает целых две причины того, что и почему он оказался здесь, внизу. Но одна, как он думает, более важная, причина ускользает от него и он хватается за нее, как утопающий хватается за соломинку. Ной уже на руках отца, он спрашивает его :

- Папа, как Настенька?

Он чувствует, а может ему это кажется, что папино сердце, которое сейчас бьется совсем рядом с его сердцем, вдруг замирает, совсем остановившись, и бьется снова, уже быстрее. Отец не отвечает и Ной спрашивает снова:

- Папа, она в порядке?

Они уже на улице, где по прежнему пахнет электричеством и быстро темнеющее небо оплывает алыми, от утонувшего солнца, брюхатыми облаками так низко, что, кажется, протяни руку и ты зачерпнешь из них влажную темноту.  Папа обегает дом и одним прыжком оказывается на крыльце, под резным, странного цвета козырьком.. Ной у него на руках, держится за папину шею, оглядывается и никак не мог разобраться в своих чувствах. Что-то не так вокруг, что то совсем не так. Или не совсем. Непонятно.

Он серпентой\змеей извивается в папиных руках, вырывается. Отец его отпускает, аккуратно, бережно опускает на землю. Ной стоит перед ним, покачивается, словно на волнах – кораблик на волнах?  Он спрашивает отца, громко, отчетливо:

- Я хочу знать, что с Настей. Она в порядке или нет?

Солнце уже не может пробиться сквозь скрытое тучами небо, и воздух на крыльце, под козырьком, да и везде, куда только достаёт взгляд – тяжелеет. Папиного лица совсем не видно. Он молчит, будто обдумывает его вопрос , словно решает, как ответить. И стоит ли отвечать.

- Ной, прости, но я не знаю никакой Настеньки? О чем ты вообще?

Теперь молчит Ной. Молчит и крепче сжимает в ладони то, чего в ней не было, когда он спускался в подвал. Не было ни в одном из его воспоминаний.

Прикрепленное изображение: